Top.Mail.Ru
КУПИТЬ билеты
«Ложкина начинает и выигрывает»
Пресса «Превращение» Франц Кафка
02.04.2018 Автор: Елена Горфункель//ПТЖ   

 

А почему мрачный абсурд не может стать хорошим фарсом? Может, и это подтверждает самое начало спектакля Геннадия Тростянецкого «Превращение» по рассказу Франца Кафки. Начало поручено Елене Ложкиной. У нее, к сожалению, не очень большая роль служанки Анны в доме семейства Замза. В течение нескольких минут она знакомит зал с домом (то есть сценической установкой из четырех углов на вращающемся круге — сценограф Денис Денисов обеспечил динамику декорации, ритмически очень удобную для действия). По правилам отличной игры с воображаемыми предметами Анна открывает окна, переходит из помещения в помещение, включается в утреннюю «смену» по подготовке завтрака и прочее... Изящество и подлинное комедийное амплуа, субреточное существование Ложкиной настраивает на фарс. Она играет не молодящуюся, но отлично сохранившуюся кокетку низшего звена. Удовольствие от жизни, самолюбование, достоинство негласной хозяйки дома, где случаются все эти странные события, Ложкина выносит на всеобщее обозрение. Актриса устанавливает и свой ритм — пританцовывающей дамы-прислуги в фартучке и с украшением на голове. Когда Анна говорит, что она вовсе не член семьи, а служанка, проявляется характер: твердость и грубоватое высокомерие работницы, знающей свое место, но и свою цену. Независимость от настоящих хозяев дома и гордость Анны—Ложкиной подается в чисто игровом виде, без примесей, скажем, психологизма, бытовизма и мудрствования. Роль — неожиданно для зрителей, пришедших смотреть и обдумывать глубины прозы Франца Кафки, — смещает внимание к театру как таковому. У Ложкиной есть артистизм и непринужденность, она делает эскиз спектакля, который мог бы состояться на этой сцене. Если бы не...
Еще раз свой характер Анна показывает, едва реальность «превращения» становится очевидной: она собирает пожитки и в элегантно-нелепом наряде покидает дом Замзы с клятвой хранить тайну. Разумеется, клятву она нарушает, едва раскрыв зонтик у крыльца, и подвергается «страшной» смерти от топора главы семейства. Ее завернутый в пелены труп, как стройную елку, только что купленную на елочном базаре, скидывают в канаву. Но Анна по-своему бессмертна, потому что спустя всего минуту она снова показывается на пороге брошенного ею жилища.
Все, что здесь рассказывается и что показано в первые полчаса-час, никакого отношения к рассказу Франца Кафки не имеет. Это действительно сочиненный театром фарс, и думаю, не без этюдного вклада актеров, участников спектакля, в первую очередь Елены Ложкиной. Но это добавление или присочинение, эти фарсовые вставки ничуть не мешают спектаклю. Осмелюсь сказать, они чрезвычайно его украшают. Они сразу напоминают Тростянецкого того периода театра «На Литейном», когда он здесь ставил «Скупого» и «Короля Лира». Конечно, особенно Мольера с Семеном Фурманом в главной роли и с каким-то вольным и остроумным сценическим комментарием к великой комедии. Встают перед глазами и гротескные выходки актеров, и распахнутые на улицу «двери» сцены... Тогда режиссер делал ставку на актеров — не изменил им и теперь.
Поэтому режиссерская поддержка фарсовых импровизаций в «Превращении» понятна. Это органическая стихия многих актеров Литейного, не так часто используемая. Ведь у Ложкиной в «Превращении» замечательные партнеры — хотя они на второстепенных ролях. В первую очередь Сергей Шапошников в роли Бутербаума, домашнего доктора семьи Замза. У Кафки такого персонажа фактически нет. В спектакле мы видим типичного недотепу с клоунской шевелюрой, семенящего вокруг да около, текста никакого, зато много бормотания и ненужных и в то же время смешных телодвижений. Доктор из той же театральной фактуры, что и Анна. Неплох и Управляющий «в желтом», играющий тембрами — от фальцета до баритона, ловкий прыгун и франт, авантюрист и сластолюбец (Иван Рябенко). Мольеровским кажется и слесарь Фридрих, «любовь» Анны, в исполнении Ярослава Василенко, который с юмором показывает профессиональную (слесаря) несостоятельность. И его тоже у Кафки почти нет, тем более в таком объемном, театральном облике.
Логистика визитов в дом Замзы — из комнат, за кулисы, потом появление на крыльце с зонтами, как будто все время на улице идет дождь, в то время как в дом через окна вливается сияющий солнечный свет (интересный «вклад» художника по свету Дениса Дьяченко), — это тропинки фарса, протоптанные его мастерами. Беготня, хождения, столкновения образуют хорошую сценическую толчею с продуманной партитурой. Исполнители центральных ролей тоже включены в фарсовую поэтику, но у них более серьезные задачи, поэтому они вынуждены перешагивать из жанра в жанр.
Вынуждает их к такой непоследовательности режиссер-постановщик. Ему необходимо было возвращаться к «Метаморфозе» = «Превращению» пера Франца Кафки. Рассказ не выдерживает трансформации в фарс целиком. «Лику» Кафки не идет никакая, даже ироническая, улыбка. Тем более смех, живой, театральный смех превращений. И по сценической истории (немало постановок и экранизаций), и по литературной традиции «Превращение» нисколько не безобидный фарс, каким он кажется в начале спектакля. Напротив, это в полной мере философское и нравственное произведение, абсолютно и безоговорочно мизантропическое и трагическое. Превращение человека в насекомое, разумеется, троп, метафора судьбы, принимающей форму покорной жизненной суетливости и вражды к себе самому, к низменной природе человека. Грегор Замза в рассказе погибает, брошенный и презираемый всеми, кого он любил и кто его любил, — прежде всего сестрой. Он устраняется сам, выбирая смерть и понимая, что стал невыносимой обузой для семьи, чем-то отвратительно нечеловеческим. Изменяя облик и превращаясь в жука, Грегор освобождается в то же время от обыденности и от самого себя, от первородного греха, мучающего его. У Тростянецкого на фоне фарса идет пантомимическое повествование о Грегоре-коммивояжере. Будучи еще человеком, он в самом деле существо, живущее безостановочным ритмом докучного долга — несколько актеров фиксируют эту спешку, повседневность трудовой повинности: встал, умылся, оделся, отправился на вокзал, получил бумаги, съездил, вернулся, без сил рухнул на кровать... Тут, можно сказать, театрально испробована мультипликация. Слегка облаченная во вневременные «одежды» (декорации Денисова и костюмы Таисии Хижа не настаивают на дате, годе, веке), жизнь 1912 года и сегодняшняя жизнь кажутся автору спектакля весьма сходными. Этим объясняется зачин спектакля: имитация рекламной компании некой успешной фирмы, выпускающей кабели. Эта фирма устраивает публичную акцию — «поющая семья». Победителями акции становятся члены семьи и дома Замзы, рассаженные по зрительному залу. Они поднимаются на сцену и демонстрируют свою семейную певческую и вообще музыкальную активность. Этот зачин как-то регулирует отношения спектакля и первоисточника, их связь по линии ощущения механистичности и бессмысленности жизни — она всегда такова, что раньше, то и теперь. Сильные отвлекающие маневры зачина и последующих фарсовых сцен связь эту, и так очевидно формальную и непрочную, разрывают.
Существенным для спектакля Тростянецкого оказывается отсутствие субъекта, главного героя, хотя фактически он присутствует. У Кафки Грегор Замза — точка отсчета, рассказчик, повествование идет изнутри, из души и тела героя. Важнейший момент потери контакта с реальностью переживается существом, остающимся внутри страшной оболочки самим собой — то есть сыном, братом, который посвятил свою жизнь нуждам семьи, человеком, не чуждающимся переживаний и страданий, — как неволя, внезапное заточение, ужас разлуки с себе подобными. В решении Тростянецкого ничего этого как раз нет и быть не может. Было «Превращение», в котором главный герой жил и физической, и духовной жизнью. В решении Валерия Фокина Грегор Замза, которого играл Константин Райкин, ни во что как будто не превращался, но превращение сценически было все-таки зримым: и пластика насекомого, и глаза, полные ужаса и страдания оттого, что с ним случилось нечто непоправимое. Сравнивать подходы двух мастеров к одному произведению, может быть, и не тактично. Каждый из них имеет право на свое прочтение. Я решаюсь на это всего в нескольких фразах, потому что есть кардинальное различие, момент исхода: для Фокина важен главный герой, для Тростянецкого — все, кроме Грегора Замзы. Все, включая самого Кафку, оказывающегося здесь не впрямую, но косвенно. У Тростянецкого «превращение» — повод для «семейной картины», для жанра, как он числится в изобразительном искусстве. Для жанра в комических красках.
Я как читатель и зритель со стажем готова к любому пересмотру инсценируемого произведения и к тому, что трансформация жанра может влиять на общее режиссерское решение — или наоборот: взгляд режиссера назначает жанр. Но я не готова к компромиссу, явному в нынешней постановке «Превращения». Броски от фарса-водевиля (вот еще в чем может блеснуть Ложкина!) к трагическим тезисам, слишком конспективным, сочетание смешного и несмешного в сумме не дает трагикомедии. Тем более что ярче и продуктивней оказывается фарс.
Связывая между собой жанры (потому что никуда не деться от задания Кафки) и в то же время пытаясь не отдавать целиком свое сочинение обратно мизантропу Кафке, режиссер внезапно вводит спасительный хороший сюжет неизвестного мне происхождения (если только это не та Милена Есенская, с которой Кафка переписывался и был связан глубокими чувствами и попыткой спасения от собственных страхов). В спектакле это история милой и наивной девушки Милены, которая так же одинока и одолеваема жизненной суетой, как Грегор Замза. Она регулярно, как следует из ее горячего монолога, ездила на том же поезде, что и Грегор. Короткие и случайные встречи изменили ее отношение к жизни, поселили надежду на счастье. Всю эту нетеатральную историю, краткую, как синопсис, девушка Милена (Александра Жарова) излагает прямо зрительному залу. Вместе с нею в действие входит мелодрама, снова неожиданная для всего того, что уже было показано. Вторым, столь же страстным, монологом Милена оправдывает свое вторжение в абсурд: она заступается за Грегора, она — ангел, несущий освобождение «лесному животному», как называл себя в припадках самобичевания Кафка. Потом она появляется в комнате Грегора-насекомого. В то время как родители и сестра с удовлетворением убеждаются, что «чудовище» наконец-то исчезло и из комнаты, и из их жизни, Милена помогает несчастному Грегору вернуть его человеческое «я», высвободиться из жуткой оболочки.
Возвратимся к началу, к Елене Ложкиной. Спектакль с нею мог бы совсем отклониться от титульной темы и превратиться во что-то пародирующее, в трагический абсурд. Но храбро начатый смех понемногу стихал. Понадобилось обличить родителей: мать (Тамара Шемпель) винит себя в несчастье сына, ибо еще в материнской утробе Грегор должен был испытать обиду. Отец (Сергей Шоколов) тоже считает, что перегнул палку в воспитании, раскаивается недолго: он домашний тиран, от скандалов которого залезешь в любую шкуру. Небольшая «достоевщинка» разыгрывается с сестрой, которую родители продали за красные чулочки Управляющему в «желтом». Сестра (Ася Ширшина) переживает драму, в результате которой ее привязанность к брату (не слишком явная) улетучивается. Режиссер решительно ставит противовесы любому легкомыслию. Наконец, несчастный мученик «оболочки» — Грегор Замза. Из респектабельного коммивояжера он превращается в нечто — такое же, кстати, безликое, как и Замза-чиновник. Или многоликое, потому что в подражание природе Грегор проходит несколько стадий превращения и останавливается на пластически гибком черном мешке. Актер Павел Путрик умудряется играть человекоподобную массу — в ней появляется голова, подразумевается взгляд, настроение, эмоции — от страха до ярости. Меняя форму мешка, он манипулирует им, как водитель или как кукольник. У него сложная и по-своему виртуозная работа. Правда, она из другой области, не из фарса, мелодрамы, трагедии, абсурда. Она, скорей всего, из кукольного театра. Один на один с залом такой Грегор Замза мог бы «рассказать» о себе многое. Не случайно в программке указаны помощники режиссера по пантомиме.
А также справедливо, что брехтовское дарование Аси Ширшиной, особенно ярко явленное в «Квартирнике», здесь тоже использовано, в зонгах — но их, как и самой Ширшиной, маловато. И жаль, что роль сестры у нее бедновата.
«Превращение» Тростянецкого задумано с двойным составом, так что могут быть сюрпризы с исполнением. Но на роль Анны ангажирована только одна актриса — Елена Ложкина.