В театре «На Литейном» премьера: пьесу Максима Горького «Последние» режиссер Александр Кузин превратил в спектакль «Семейный портрет».

Помнится, при советской власти название пьесы Горького «Последние» частенько трактовалось в идеологическом аспекте. Мол, вот они, последние представители недобитого дворянства — и все-то у них в дому плохо, нечестно, даже дети, отринув прах прошлого с ног, рвутся из этого дома в бушующий вокруг социум.

На деле прилагательное «последние» в самой пьесе четко определяет положение в семье младших детей Коломийцевых — Веры и Петра, детей, на которых родительской любви и тепла уже и вовсе не хватило. «И вовсе» — потому что тепло и любовь в этом доме и без того были в дефиците. Вот и происходят по этой причине нынче в семействе, которое рассыпается на глазах зрителей, частные столкновения — от возрастных до социальных. Сильная женщина Софья (Татьяна Ткач), любившая брата мужа — Якова (Сергей Заморев), но сохранившая семью с Иваном Коломийцевым (Александр Рязанцев), наверняка считала, что «так детям будет лучше» (ошибка, зачастую совершаемая матерями и в наше время), а горбатая Люба (Ася Ширшина), рожденная Софьей от Якова, «читается» здесь как искалеченная любовь ее родителей.

Увы, там, где достоинство матери попирается отцом, детям никогда хорошо не бывает. Правда, смешно наблюдать, что члены семейства искренне считают Коломийцева волевым грубияном: в исполнении Рязанцева он остается исключительно «актером в любительском театре», где играл в молодости. Маску деспота он надел, чтобы защищать свою жалкую, низменную суть, не способную нести ответственность ни за дела, ни за поступки, ни за семью. Но деспота играет он из рук вон плохо, форсируя интонации, хотя домашние инерционно (вот благодарные зрители!) готовы почитать их за подлинные. Пуще всех «старается» старший сын Коломийцева, Александр (Сергей Колос), копирующий отца, да вот беда: он уже не играет — открыто живет жизнью равнодушного хама и иждивенца.

Надежда (Мария Овсянникова) сняла с отца кальку по-женски: стала любить себя сама, проявляя полное безразличие к прочим обитателям дядиного дома (разоренные позером-отцом Коломийцевы-то нынче все в приживалах у дядюшки Якова). Героиня Овсянниковой словно смотрит сквозь людей, не замечая ничего кроме собственного отражения в зеркале. Муж нужен ей исключительно для финансового благополучия, а если она и участвует в делах семьи, то только в своих интересах. И такие женщины (а не пожертвовавшая собственным счастьем ради сомнительного семейного блага смиренная Софья), видать, и нравятся Коломийцеву-старшему, порой забывающему, что Надежда — его дочь.

Младшие дети, несмотря на подростковое отсутствие анализа (недаром Вера — Анна Арефьева — обманывается в Якореве), будучи предоставлены фактически сами себе, вынуждены быстро повзрослеть. Но взросление Веры, по-детски наивной и ищущей столь необходимой ей для становления любви, в отличие от становления Пети (Игорь Сергеев) стремительно. Безэмоциональность, сыгранная Арефьевой в сцене ее возвращения домой, страшна: поруганная Якоревым девочка становится в одночасье пустой и холодной, ожесточенной женщиной. Думается, для Арефьевой эта роль не станет проходной…

Придуманный художником Кириллом Пискуновым мирок дома, в котором обитают герои, детален и узнаваем, но изношен согласно обстоятельствам. Потемневшие обои, старый кожаный диван с высокой спинкой, буфет с узкой граненой расстекловкой, большой обеденный стол, массивный книжный шкаф и старуха-нянька (Елена Ложкина), как часть интерьера — все это нагромождение уюта, заполненное героями, теснится поначалу на узкой полоске сцены. После пространство это начнет расширяться: задник будет отступать под натиском обстоятельств, открывая сначала одно, потом другое окно в настоящий, тоже далеко не благополучный внешний мир. Единожды начатое это вторжение уже не остановится и постепенно будет открыта зрителю вся глубина сценической площадки, на которой Коломийцевым, еще недавно, казалось, столь близким друг другу, станет уже так просторно, что и не дотянуться друг до друга.

Но расширяется не только явное пространство сцены — шире на жизнь начинает смотреть и Софья, чей родительский инстинкт еще недавно был сужен до традиционной утилитарности. Теперь и она, просящая прощения у своих детей, смотрит на все по-иному. Но изменить что-либо, увы, уже слишком поздно…