Top.Mail.Ru
КУПИТЬ билеты
«Надо любить»
Пресса «Вся жизнь впереди» Эмиля Ажара
Автор: Дмитревская М. //ПТЖ №40. 2005 г.   

Так бывает.

Осенью 2004 года роман Эмиля Ажара «Вся жизнь впереди» вдруг превратился в факт театра. Его поставил по своей инсценировке Николай Коляда в Екатеринбурге, тогда же начал репетировать (по инсценировке Александра Гетмана) Анатолий Праудин в Петербурге, говорили, что будет еще спектакль Виктора Крамера с Лией Ахеджаковой в «Фарсах» и спектакль Андрея Жолдака с Галиной Волчек в «Современнике»…

 

Кажется, Жолдак еще выйдет в новом сезоне, о Крамере замолчали, но ясно, что у театра (не у театров, а именно у Театра) возникли какие-то веские причины взять с полки давнюю книжку Ромена Гари, на исходе своей славы скрывшегося под псевдонимом «Эмиль Ажар» и получившего за роман Гонкуровскую премию, которую дважды получать нельзя (а он, Гари, к этому времени уже двадцать лет как был ее обладателем за роман «Корни неба»). Мистификация длилась пять лет, Гари играл роль дядюшки Эмиля Ажара, затем ему пришлось «материализовать» нового лауреата, выдав за реального писателя своего племянника Поля Павловича. Игра закончилась трагически: в 1980 году, оставив потомкам статью «Жизнь и смерть Эмиля Ажара», Ромен Гари застрелился, написав в предсмертной записке: «Можно объяснить все нервной депрессией. Но в таком случае следует иметь в виду, что она длится с тех пор, как я стал взрослым человеком, и что именно она помогла мне достойно заниматься литературным ремеслом». Статья вышла через год после его самоубийства.

 

Книга не относится в России к числу настольных, что же вдруг театр взялся за историю, написанную от лица четырнадцатилетнего подростка Мохаммеда, Момо, араба, воспитанного тучной еврейкой мадам Розой, бывшей проституткой, на склоне лет организовавшей приют для «неабортированных» вовремя детей проституток? «Цветной» квартал Парижа, неореалистический Вавилон, мир современных «Отверженных» — вот пространство, в котором живет Момо. Этот мир насыщен массой подробностей, «предметностей», сумбурно, с повторами, как это свойственно детскому сознанию, запомненный и воспроизведенный Момо. Он протестует против Розы, страстно желает выяснить, кто же его родители, и постепенно осознает свою любовь к толстой еврейке, каждый день проклинающей лестницу на седьмой этаж больше, чем Освенцим, где она оказалась в войну (мадам Роза держит в подвале, в своем «еврейском логове», портрет Гитлера, потому что когда посмотришь на него — понимаешь, что одной бедой в мире стало меньше…). Момо ухаживает за больной Розой, которая постепенно становится «овощем», растением, а потом три недели, в «логове», гримирует умершую, ухаживает за ее трупом, поливает духами — только чтобы не расставаться с единственно любимым и любившим его существом, чтобы как-то продлить жизнь, которая закончилась, быть с мадам Розой не до конца, а после конца…

 

Надо бы произнести в связи с книгой Ажара слово «гуманистический». В ней действительно живет гуманистический пафос сострадания, соседствуют мусульманин мсье Хамиль и доктор Кац, Роза воспитывает одновременно еврея Мойшу и араба Мохаммеда — и Момо читает ей еврейскую молитву. В финале Момо попадает в благополучную французскую семью, Ажар явно хочет верить в традицию Гюго и Диккенса, его «воспитательный роман» завершается как будто благополучным, именно гуманистическим, финалом: благородство побеждает ужас жизни.

 

Все в романе построено на оппозициях, контрастах. Евреи — и арабы. Пожилая Роза — и подросток Момо. Отжившая свое женщина — и вступающий в жизнь мужчина. Все это, конечно, по-своему театрально, но, думаю, потребность в Ажаре продиктована другим. Книга, конечно, о любви. И любовь как таковая, вымученная нашим искусством, вывернутая, извращенная, показанная и так и сяк, могла в спектаклях по Ажару вернуться к своему очень чистому воплощению. У него это и вправду любовь. Чувственная и одновременно платоническая, самоотверженная, но не напоказ. Дно жизни, на котором живут герои, вознесено на седьмой (!) этаж, здесь проститутки благородны и нет подлецов.

 

Из одного романа родились два безумно непохожих спектакля.

 

В маленьком театре-подвале у Коляды, где театральный звонок вызванивает «Пусть всегда будет солнце» и разложены домотканые половики, построен домашний, теплый, душный, как маленькая квартирка Розы в густонаселенном квартале, провинциальный мир. В нем бесконечно, до тошноты, повторяется еврейская песенка «Чтобы было нескучно, будем песни плясать…», таскают алюминиевые тазы, в которых плавают свечи, а если праздник — это значит блестки фольги… В самом начале немногочисленных персонажей долго прибинтовывают к стене-колонне: вот они все вместе, вынужденные влачить общую инвалидную участь, отверженные…

 

Провинциальность отношений, описанных в романе, и провинциальность, которой программно держится Коляда, понимая-помня природу именно такой жизни, — тут совпадают. Спектакль и называется камерно — «Мадам Роза».

 

В Театре на Литейном у Праудина — раскатанная во всю ширь сцены мировая человеческая свалка. На нее выкинуты грубо сшитые человеческие туши-монстры: от абортированных младенцев до тучных баб с остро торчащими грудями. Трущоба жизни, помойка, прорастая на которой трудно представить себе, что какая-то жизнь впереди, тем более — вся. Вот она — вся. За огромным увеличительным стеклом, как за линзой старинного телевизора, идут кадры из фильмов Годара, Трюффо, Якоби. Мизансцены из фильмов иногда повторятся в сценических композициях, "та" жизнь — нереальная, киношная — даст форму жизни «этой».

 

Спектакль Коляды вернее было бы назвать «Малыш Момо». Хотя инсценировка (компактная, драматургичная, не растекающаяся романными подробностями) центруется на мадам Розе, все внимание забирает малыш Момо, от лица которого ведется повествование. Его превосходно играет Олег Ягодин. Если даже смыть с его лица белила (персонажи набелены, как цирковые клоуны, Момо похож на бледного Пьеро), он все равно будет бледным, будто выцветшим, светлоглазым, острым, бестелесным. От роли к роли Ягодин становится превосходным актером, потому что способен транслировать (дай Бог, чтобы этот дар не исчез) некое неблагополучие своих персонажей. Это то, что не сыграешь специально. Одиночество, затравленность Момо ему тоже не надо играть. Когда щуплое тельце Момо по-собачьи прижато к ногам мадам Розы, а глаза где-то не здесь, становятся лишними любые объяснения тотального одиночества, в котором живет этот мальчик. «Я никогда не был маленьким, у меня хватало других забот». Он говорит правду, он — ребенок, никогда не бывший маленьким.

 

Спектакль Праудина тоже зацентрован на Момо, но из романа режиссер вычитывает две свои коренные темы. Он делает спектакль о становлении, мужании, сопротивлении подростка. О том, как малыш (Олег Абалян) становится мужчиной. Этот Момо не жмется к мадам Розе, он крепко стоит на ногах, его не соблазнят ни наркоторговцы, ни сутенеры, он горд (с шиком отдает официантке Жанне сто франков, которые оставила ему благотворительница…), мадам Роза сумела воспитать его человеком. Он будет стирать простыни для лежачей мадам Розы и проводит ее в последний путь, как подобает настоящему мужчине.

 

Вторая тема, родная Праудину, — это мысль о спасительной эмиграции в искусство от ужаса жизни (недавняя «Золушка» тоже была об этом). На свалке его Ажара живут комедианты, ходит по проволоке кукла, Жанна и странный мальчик Моцарт замечательно поют, пока Моцарт не вколет себе смертельную дозу героина, а Момо спасается… зонтиком. Спрятавшись за него и выставив обнаженные пятки, ты — это уже не ты, а кто-то другой, и жизнь другая. Момо-Абалян не просто зарабатывает выступлениями на Пигаль, вымышленный Артюр и вправду становится спасительной фантазией, и может быть, Момо станет циркачом, актером — кем-то, кого нельзя будет выкинуть на реальную свалку. Потому что реальностью для него является мир, на который нельзя посягнуть.

 

Тема театра — коренная для Праудина — была не чужой и для Ажара. Ромен Гари, французский писатель русского происхождения Роман Касев, считал своим отцом Ивана Мозжухина. В 1917 году мать, провинциальная актриса, увезла его, трехлетнего мальчика, в эмиграцию, и всегда любовь к матери была темой Гари, а страстная жажда малыша Момо узнать, кто же его отец, видимо, имеет автобиографические корни. Мать Гари мечтала: «Мой сын станет французским посланником, кавалером ордена Почетного легиона, великим актером драмы, Ибсеном, Габриеле Д'Аннунцио. Он будет одеваться по-лондонски!» Гари действительно стал генеральным консулом Франции, во время Второй мировой войны был военным летчиком, участвовал в Сопротивлении, стал кавалером ордена Почетного легиона и, наконец, «актером», достигшим полного перевоплощения в самой великой литературной мистификации второй половины ХХ века, доказав, что можно родиться дважды и дважды получить Гонкуровскую премию. «Моего я» мне не хватает. Когда я слишком долго остаюсь самим собой, мне становится тесно, меня душит мое я«…»

 

В спектакле Коляды тоже много театральности. Набеленные лица, клоунская маска Розы, блестки фольги. Но настоящий фейерверк театральных смыслов возникает в спектакле тогда, когда в нем появляется проститутка-трансвестит мадам Лола.

 

Нет, я правда долго не узнавала его. В серебристом платье, в иссиня-черном парике появился некто, в ком действительно нельзя было определить пол и жанр… Лола долго прихорашивалась, я долго узнавала… Владимир Кабалин. Актера не просто с мужским, а с мужицким-мужчинским-мужественным началом, жилистого, кряжистого Коляда сделал мадам Лолой. И кокетливую Лолу, бывшего боксера, Кабалин играет блистательно, легко.

 

Он не прикидывается женщиной, не травестирует (хотела сказать — не трансвестирует…), но и не дает понять, что он мужчина. «Вы не такая, как все», — говорит Лоле Момо. Кабалин именно играет «не такую». Не суетную. Не счастливую. Не сентиментальную. Странную. Инакую. Он делает это бесстрашно, гротесково. Собственно, весь драматизм этой жизни в перерождении, перевоплощении Лолы — перевоплощении полном, но не дающем счастья. Собственно, полюсами спектакля и становятся два странных человека: странный мальчик Момо и странная басовитая Лола, которую душило и душит ее "я". Лола в этом спектакле как будто берет на себя функцию мадам Розы…

 

В спектакле Праудина Лолы нет вовсе.

 

Финал петербургского спектакля по-оперному красив и по-оперному неясен. Розу (Ольга Самошина) одевают, гримируют, надевают ей рыжий парик, в котором она появлялась в первой сцене, прикалывают к ее белой накидке десятки куколок (нерожденных детей?) — и по застеленным простынями ступеням Роза поднимается вверх по лестнице (так и хочется сказать — ведущей вниз…). Как примадонна. Как героиня. Мы понимаем — это путь в смерть, но за пределами спектакля остается сильнейший финал романа — патологический, отчаянный, нелепый, некрасивый и прекрасный.

 

У Коляды Роза (Тамара Зимина), приготовляясь к смерти, снимает с себя бесконечные толщинки, одежки, не наряжается, а, наоборот, разоблачается, сбрасывает с себя земные одеяния. А потом Момо-Ягодин обыденно рассказывает, как он ухаживал за умершей мадам Розой три недели… Это сильный момент.

 

«Я люблю вас», — утвердительно и беспафосно произносит в финале Момо-Абалян. Может быть, его жизнь и вправду состоится, но финальная эмоция по-мужски закрыта.

 

«Надо любить!» — бьется в конвульсиях Момо-Ягодин. Это открытая, истерическая нота, и никакого счастья у него не будет, не может быть.

 

И там и там читают молитвы. Еврейские. Мусульманские.

Так бывает.