Top.Mail.Ru
КУПИТЬ билеты
«Грустно — весело — грустно — весело»
Пресса «Поминальная молитва» Григория Горина
Автор: Вольгуст Е.//ПТЖ. Блог. 2014. 25 марта. http://ptj.spb.ru/blog/grustno-veselo-grustno-veselo/   
Два действующих лица — раввин в широкополой шляпе, в черном в пол пальто, талесе/бороде/пейсах и батюшка в черной в пол рясе/кресте — на поклон выходят дуэтом. Смотрят в зал. Весело пожимают друг другу руки. Ничего дурного не вижу в этом братском рукопожатии. Исключительно хорошее. И всецело его разделяю. Понимаю, как трудно, мучительно оно дается, если случается, в реальной жизни. Но коробит его шутовской фальшсценический эквивалент. Для небольшого числа людей, с которыми говорю на общем языке, этой мелочи достаточно… Дальше просят не рассказывать. Или, если взять чуть выше: Голде, покинувшей земной мир, из сценического мира уготовано выйти скорбно-торжественной поступью под грустные звуки все через ту же традиционную ярко освещенную открытую дверь, расположенную по центру сцены и ведущую в глубину. Кулис. Глубина или, напротив, режиссерская фантазия в решении данного эпизода не проглядываются. Виден штамп. Причем, замшелый. А уж если сразу описать сцену погрома… Жаль, но от нее остается послевкусие пошлейшей театральщины: огромный мужик тупо стоит с огромной дубиной в руках, а вокруг бегает в истерическом раже, выкрикивая мерзким фальцетом едва различимые, но явно плохие слова, революционная девица крохотного роста в красном платье и коричневом пиджаке. Что венчает ор? Мужик берет ее под мышку и уносит с глаз долой. Фарс-сатира? Руки среднейшей. На «Поминальную молитву», не Бог весть какой крутизны драматургическую Джомолунгму, взойти не так уж сложно. Кажется, весь отечественный театр там побывал! Как мог сказать бы сам Тевье, отсылающий себя и нас ежеминутно к Писанию: «И добавят бедняки Всевышнему радости на Синае, самой малой из гор». Пьеса Григория Горина на протяжении десятилетий беспроигрышно берет зрителя за область сердца с первых реплик и не отпускает эту область до финала. Текст доходчив, метафоричен, репризен. Реплики — словно подскакивающие на горячей сковороде ядрышки фундука. Грустно-весело-грустно-весело. В итоге — щемяще. Высоколобые на протяжении десятилетий морщатся, вменяют пьесе в вину конъюнктурную отдушку, ну и все прочее, хорошо известное — про схематичность/трафаретность. Режиссеры, тем не менее, ставят, принимая во внимание (плюс ко всем сугубо творческо-личностным резонам), что практически вся труппа при деле, да и в кассе полна коробушка. Кто-то из близких сказал: «Только не вспоминай Марка Захарова, неприлично, все человечество его „Поминальную“ знает наизусть». Следую совету. Тем более что отгоняю единственное незабвенное впечатление. С ним и живу в счастливом союзе четверть века. Контекст неведом. Видела, увы, на сцене только ленкомовцев. Премьерная публика Театра на Литейном живо откликалась на те реплики, в которых просто, безо всякого дополнительного нажатия на голосовую актерскую педаль, звучало слово «Киев», и бурно реагировала на фразы типа «в Киеве мы добились уже кое-каких прав». Зал, само собой, переживал и за драматическую, с элементами трагизма, судьбу Тевье-молочника в целом. Зал остался архидоволен. Более того — ликовал. Он посмотрел нормальный спектакль. Все на этот раз было как у людей. Как принято, знакомо, узнаваемо и не стыдно. Отдохнули культурно. Сценография Кирилла Пискунова элегантна. На длинном, во всю ширину сцены, выбеленном заборе — старинные фотографические карточки в сепии: групповые русско-еврейские портреты. Посредине фото лошадь/телега/возница, в глубине — изображение прекрасного дуба, посаженного еще отцом главного героя. Справа, как по писаному, — живой оркестрик, на протяжении всего действия радующий еврейскими напевами (композитор Николай Морозов). Смена картин отбивается, как нетрудно догадаться, танцевальными выходами (хореограф Гали Абайдулов). Мужчины, прижимая локти к жилеткам, пляшут со скромной мерой зажигательности нечто еврейское среднестатистическое. В музыкальной вязи есть, конечно же, и русский мотив: печальная народная песня начинает и закольцовывает спектакль. За строго этнографическое в костюмах Вячеслава Окунева отвечают цицот (кисти, торчащие из-под лапсердаков), кипа, талес, кисуй рош (женский головной убор). Последний, одинаково пошитый всем без исключения дамам, смотрится по-оперному, что странно и нарочито помпезно. Приглашенный на роль Тевье Валерий Кухарешин прежде всего красив. В каких-то ракурсах что-то библейское проскальзывает в его значительном лице. В зонах молчания (часто с настоящими слезами на глазах) слегка напоминает мудреца, на душе у которого если и не вся, то немалая часть скорби богоизбранного народа. В остальном же Тевье — мужчина добрый, ординарный, любящий муж и отец, добропорядочный торговец молоком, ведущий беседы с Богом запросто, буднично, как с Перчиком или Федором. Ключи, которыми пользуется Кухарешин, не подводят. Они от большого, надежного навесного замка. Как говорит в одном из интервью он сам, главное — донести простые, ясные человеческие чувства. Ригельный замок, однако, был бы куда интереснее… Александр Безруков получает неимоверное удовольствие, играя Менахема. Такое актерское счастье, когда оно настолько очевидно, заряжает автоматически. Его Менахем как бы не вполне человек. Существо, сделанное из сплошного гэга. То ли мечущаяся птичка, не видящая ни одной для приседания ветки, то ли ртуть, собирать которую — занятие пустое, то ли ящерка снующая. Пластика, оценки, паузы — все точно. Удача! Про что еще, кроме вечнозеленых раздумий («Как остаться человеком? Как не потерять себя и свое человеческое достоинство в тревожное и непростое время?» — читаем про спектакль на сайте театра), хотел сегодня сообщить режиссер Александр Кузин? Главной, по крайней мере, для меня стала не история изгнанного за черту оседлости многодетного, овдовевшего еврея, а история оставшегося в Анатовке русского урядника (прекрасная работа Александра Цыбульского). Спектакль, строго говоря, про него, редко вроде как выходящего на авансцену горинского сказа. Здесь, от первого выхода вечно пьяного деревенского жандарма до последнего рьяного его жеста по земле саблей (чертит в остервенении, куда можно евреям идти жить, а куда — ни-ни), прочитывается настоящая мука мужика, у которого есть все: совесть, честь, ум, сердце. Нет только права что-либо изменить в чудовищном социальном распорядке. Право есть только на водку…